Дата в истории. К 100-летию выдающегося советского композитора Т.Н. Хренникова

10 июня исполнилось 100 лет со дня рождения выдающегося русского советского композитора Тихона Николаевича Хренникова. Он появился на свет во глубине России — в маленьком русском городке Ельце, связанном с именами Бунина и Пришвина. Здесь же и упокоился в августе 2007-го: похоронили его в саду того самого дома, где родился, ставшего музеем.

Большая, деятельная жизнь, проникнутая любовью к музыке и родной стране… В тринадцать лет талантливый мальчик написал свой первый фортепианный этюд. В 1932 году, окончив Гнесинский музыкальный техникум, он поступает сразу на второй курс Московской консерватории. А уже в 1935-м молодой композитор становится известным не только в СССР, но и далеко за его пределами: Первую симфонию Тихона Хренникова с успехом исполняют во многих странах коллективы под руководством таких мировых величин, как Леопольд Стоковский и Юджин Орманди.

Потом будут у него замечательные произведения в самых разных музыкальных жанрах: симфонии и концерты для инструментов с оркестром, оперы «В бурю», «Фрол Скобеев», «Мать» (по роману М. Горького), балеты «Любовью за любовь» и «Капитанская дочка», оперетты «Сто чертей и одна девушка» и «Белая ночь»…

Подлинно народным композитором сделали Тихона Николаевича его песни, и прежде всего — к знаменитым советским фильмам. Вся страна пела (да и сегодня многие поют!) «Песню о Москве» из кинофильма «Свинарка и пастух», «Марш артиллеристов» из другой картины того же режиссёра Ивана Пырьева «В шесть часов вечера после войны», песни из первой послевоенной кинокомедии «Поезд идёт на восток», из «Гусарской баллады», «Верных друзей»…

Всё это по достоинству оценила Советская Родина. Он — народный артист СССР, лауреат Ленинской и нескольких Сталинских, Государственных премий, профессор. Много лет был депутатом Верховного Совета страны и 43 года (!), вплоть до уничтожения Советского Союза, возглавлял Союз композиторов СССР.

Конечно, жизнь и музыка его неотделимы от времени, в котором он рос, воспитывался и творил, от людей, вместе или рядом с которыми работал. И вот желание услышать из уст такого очевидца о том времени и тех людях неудержимо влекло меня к этому человеку. Наконец в начале 2000-х решился ему позвонить. А он обрадовался, сказал, что «Правду» постоянно выписывает, читает и меня по газете знает давно.

Так начались наши встречи у него дома в одном из тихих арбатских переулков. И сколько же было переговорено, сколько интересного я от него услышал, а затем рассказал читателям родной газеты! Но вот эта беседа, фрагменты из которой предлагаю сегодня вашему вниманию, тогда в «Правде» не была опубликована. Между тем по прошествии времени она, думается, представляет ещё больший интерес.

 

Первая опера — по заказу самого Немировича-Данченко

Виктор КОЖЕМЯКО. Я знаю, Тихон Николаевич, что первую вашу оперу «В бурю» ставил не кто-нибудь, а сам Владимир Иванович Немирович-Данченко. Знаю, что вы многократно встречались со Сталиным. Не могли бы рассказать сегодня про своё общение с этими историческими личностями?

 

Тихон ХРЕННИКОВ. Пожалуйста. Тем более так получилось, что эти два человека в мою жизнь вошли почти одновременно и в своеобразной связи.

 

В.К. Уже интересно. Каким же образом?

 

Т.Х. В связи с моей оперой «В бурю».

 

В.К. Мне давно хотелось вас спросить: как вышло, что один из отцов-основателей Художественного театра, соратник Станиславского, маститый Владимир Иванович Немирович-Данченко стал постановщиком первой оперы молодого композитора Хренникова?

 

Т.Х. А вы сперва спросите, как сама эта опера родилась. Тоже ведь благодаря Владимиру Ивановичу! Представьте себе, однажды я, начинающий композитор, совсем недавно окончивший консерваторию, получаю приглашение на обед в ресторан «Метрополь»… от самого Немировича-Данченко. Он пришёл туда со своей женой — Екатериной Николаевной Корф, познакомил меня с нею, и вот мы втроём сидели, обедали. Оказывается, Владимир Иванович слышал мою музыку, и чем-то она понравилась ему.

 

В.К. А что конкретно?

 

Т.Х. Первая симфония, которая к тому времени исполнялась уже по всему миру, а особенно театральная музыка — к спектаклю Театра имени Вахтангова «Много шума из ничего»: я написал её, ещё будучи студентом.

 

Так вот, совершенно неожиданно Немирович-Данченко предлагает мне написать оперу для его музыкального театра. Должен заметить, что с того дня мы подружились с ним. Он относился ко мне по-отечески.

 

В.К. Хотя он был мэтр из мэтров, а вы…

 

Т.Х. Ему было уже 80. А я — мальчишка совсем!

 

В.К. Но он тем не менее отнёсся к вам уважительно?

 

Т.Х. Первый человек в жизни, который назвал меня Тихоном Николаевичем, был Владимир Иванович Немирович-Данченко!

 

В.К. И как появилась именно эта идея — «В бурю», опера о Гражданской войне?

 

Т.Х. Потом мы вместе выбирали сюжет. Владимир Иванович сразу сказал: он хочет, чтобы опера была на современную, советскую тему. Стали искать. Вариантов возникало много. То мне хотелось писать на роман Фадеева «Разгром», то появились и увлекли меня «Всадники» Юрия Яновского… Но чем-то всё это в конце концов не подходило для оперного сюжета.

 

А потом он прочитал (первый из нас двоих!) только что вышедший роман Николая Вирты «Одиночество». Звонит и говорит: «Я сейчас пришлю вам, Тихон Николаевич, книгу, которая, как мне кажется, будет очень подходящей». Тут же прислал. Я прочитал. И был в восторге!

 

Там было всё, что нужно: драматический сюжет, острое действие, переживания. Тем более это момент Гражданской войны, близкий к моему дому: Елец мой родной тогда был Орловской губернии, а это антоновское восстание, о котором речь у Вирты, происходило в Тамбовской.

 

Остановившись на «Одиночестве», вместе выбирали для оперы либреттиста. Им стал Алексей Михайлович Файко, очень знаменитый тогда драматург, автор многих замечательных пьес, в том числе популярнейшего «Человека с портфелем». К радости моей, он предложение наше принял.

 

В.К. Немирович-Данченко как-то следил за ходом вашей работы?

 

Т.Х. Он попросил, чтобы я с моей женой Кларой приходил к нему домой каждый день! Пить чай. И к шести часам всегда ждал нас. Я играл ему новые куски, которые за этот день сочинил. Обсуждали. Он обязательно что-то советовал. А в это время Василиса, его домработница, угощала нас вкуснейшими пирогами с яблоками.

 

Скажу так: он очень меня любил. И я отвечал ему сыновней любовью. В таких отношениях шла эта работа.

 

В.К. И какой творческий результат! Я смотрел, слушал этот спектакль в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко много лет спустя, но производил он и тогда сильнейшее впечатление.

 

Т.Х. Владимир Иванович поставил оперу потрясающе. Гениально. Да что говорить, Станиславский, Немирович-Данченко — это ведь были великие люди в театре, вершины нашей культуры!

 

В.К. Увы, сейчас их замалчивают.

 

А встреча со Сталиным тогда не состоялась

 

Т.Х. Вот теперь я подошёл к Сталину. Дело в том, что Сталин, Молотов и Ворошилов пришли в театр слушать мою оперу.

 

В.К. На премьеру?

 

Т.Х. Нет, это был уже третий или четвёртый спектакль.

 

В.К. И тогда вы впервые со Сталиным встретились?

 

Т.Х. Да нет, получилось так, что я в тот вечер был в Киеве. Представьте себе, на премьере этой же оперы. И ведь Владимир Иванович предупреждал меня, говорил, чтобы я не уезжал. Дело в том, что он пригласил Сталина, и тот сказал, что на один из ближайших спектаклей придёт.

 

Но мне надо было поехать в Киев: там тоже готовилась премьера, ставил Смолич, а дирижировал Рахлин, который не знал совершенно моей музыки. И я считал, что обязательно надо подсказать ему темпы и так далее. Говорю Владимиру Ивановичу: так ведь ещё неизвестно, когда придёт Сталин, не сразу же, наверное. И уехал в Киев. А он как раз на следующий спектакль и пришёл!

 

В.К. Досадно было?

 

Т.Х. Не то слово. Вы только вообразите: я иду на премьеру своей оперы в Киеве, а газетчики кричат: «Товарищи Сталин, Молотов и Ворошилов на постановке оперы Тихона Хренникова «В бурю»!»

 

В.К. Это был, значит, 1939 год. А месяц не помните?

 

Т.Х. Как не помню? В Москве премьера состоялась в октябре, 8 октября, а это было начало ноября.

 

В.К. И что потом рассказывал вам Немирович-Данченко?

 

Т.Х. Он меня ругал! Потому что, говорит, товарищ Сталин пригласил в ложу меня и вас, удивился, что вас нет. Ну, пришлось объяснять…

 

В.К. А как Сталин воспринял спектакль?

 

Т.Х. Владимир Иванович говорил, что очень хорошо. Хвалил его за постановку. Потом самый главный наш музыкальный критик академик Асафьев оперу очень поддержал. Но вот первая моя личная встреча со Сталиным, которая могла состояться, тогда не состоялась. Она произошла уже почти десять лет спустя.

 

В.К. При каких же обстоятельствах?

 

Сталинское поручение

 

Т.Х. Сталин назначил меня генеральным секретарём Оргкомитета.

 

В.К. Союза композиторов СССР?

 

Т.Х. Тогда ещё Союза композиторов не было. Это был Оргкомитет. И он поручил мне и Асафьеву, который был сопредседателем, организовать первый съезд композиторов, чтобы в апреле состоялся съезд, а это было в феврале. Был 1948 год. Вместе с этим моим назначением генеральным секретарём Оргкомитета он меня назначил председателем музыкальной секции Сталинского комитета.

 

В.К. По премиям?

 

Т.Х. Да, по Сталинским премиям. Кроме того, назначил меня руководителем музыкальной секции ВОКСа — Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Так что и вся работа на заграницу была передана в мои руки. Короче, я вдруг оказался властителем всей музыкальной культуры нашей страны, властителем, конечно, вы понимаете, я в кавычках говорю.

 

В.К. А чувство какое было, Тихон Николаевич?

 

Т.Х. Чувство было такое, что я отказывался, я умолял заместителя начальника Агитпропа ЦК Шепилова, что я не могу, я не подготовлен, я провалю всю эту работу. А Шепилов говорит: «Да что вы, Тихон Николаевич, мы вам поможем, поможем. Ведь вас назначил товарищ Сталин, обратного хода нет». А я тогда был молодой коммунист, я в 47-м году стал кандидатом в члены партии. Так что тут у меня было безвыходное положение. Генеральный секретарь партии даёт мне такое задание, а я от него отказываюсь? От первого же задания Генерального секретаря Коммунистической партии!.. Хотя я был абсолютно убеждён, что ни к какой организаторской работе не способен.

 

В.К. А предложение Сталина последовало, значит, через Шепилова?

 

Т.Х. Это было не предложение, а фактически приказ. Он касался не только меня. Это распоряжение Сталина касалось также консерватории. Вместо ректора Шебалина в консерваторию был назначен Свешников. В Большой театр вместо главного дирижёра Самосуда был назначен Голованов. Они были здесь же, вместе со мной, им показывали приказ Сталина, и они уходили, довольные, и Свешников, и Голованов. Там был также Хачатурян, который до этого возглавлял Оргкомитет. Его принял Шепилов первым и дал прочитать приказ Сталина. Хачатурян вышел из приёмной, подошёл ко мне и сказал: «Тихон, я тебя поздравляю». Я спрашиваю: «С чем?» «Ты узнаешь сейчас, с чем». Он был красный, взволнованный и тут же уехал домой.

 

На следующий день я пошёл в Оргкомитет, который находился в моём же доме, на 3-й Миусской, сейчас это улица Чаянова. Ко мне пришёл утром Хачатурян, расстроенный, конечно. Говорит: «Тихон, мне передавать тебе нечего, никаких дел нет». Я ему: «Ничего не надо передавать, Арам, успокойся». Мы были с ним друзьями, самыми близкими друзьями. И вдруг получилась такая ситуация. Ну, начал всячески его утешать. Говорил: между нами ничего не может измениться, я твой поклонник, я обожаю твою музыку, я считаю тебя колоссальным композитором; могу пообещать, что и впредь буду только помогать тебе…

 

И вот встречи с вождём стали регулярными

 

В.К. А первая встреча со Сталиным?

 

Т.Х. Я стал членом Комитета по Сталинским премиям. Каждый год сперва проходило обсуждение кандидатур и тайное голосование по секциям. Потом кандидатуры обсуждались на пленуме комитета, и здесь опять тайное голосование. Лишь после этого окончательно формировался список. А далее заседало Политбюро. Вёл заседания Маленков. Сталин сидел всегда справа, немножко отдельно. В первый же раз он произвёл на меня огромное впечатление.

 

В.К. Чем?

 

Т.Х. А тем, что он всё знал, что обсуждалось. Кандитатуры были не только по литературе и искусству, но и по науке. Я помню обсуждение книги по истории, которую предложил на соискание премии академик Греков. Он тогда возглавлял советскую историческую школу. Сталин спрашивает: «Товарищ Греков, а вы читали эту книгу?» Греков краснеет, покрывается потом: «Нет, товарищ Сталин, я, к сожалению, не читал». Сталин: «А я, товарищ Греков, к сожалению, прочитал эту книгу». И он начал подробно, конкретно и очень убедительно анализировать её, приводя по памяти цитаты из книги, перечисляя искажения исторических фактов, допущенные в ней. Седовласый академик стоял весь мокрый от стыда…

 

Или вот другой факт. Мы обсуждали роман Константина Седых «Даурия». Замечательный роман, я его прочитал, мне он очень понравился. Он прошёл в комитете через тайное голосование, его рекомендовали на премию второй степени. Единственный человек, который выступил против этой книги, был Фадеев. Он выступал и на секции, и на пленуме — говорил, что категорически против этой книги. Считал, что там неверно показана роль партии, неправильно отражены какие-то события и так далее. Докладывая на Политбюро, как честный человек, он сказал, что книга единогласно была поддержана всеми, и единственный человек, кто против присуждения ей Сталинской премии, это он. Ему Сталин говорит: «Товарищ Фадеев, ведь это же не публицистика, это же художественное произведение. Я считаю, что там великолепно показана роль партии. И ведь в художественном произведении, в романе необязательно с абсолютной точностью показывать отдельные исторические эпизоды, мелкие факты, которые запечатлелись в вашем сознании, когда вы там жили. Это прекрасная книга».

 

Фадеев опять возражает: «Товарищ Сталин, я с вами не согласен, я категорически против этой книги». И продолжает свои аргументы, доказывает своё. Сталин ему: «Товарищ Фадеев, нельзя же так. Это ведь литературное произведение, которое читается с захватывающим интересом, выразительно воспроизведена одна из блестящих страниц нашей революции на Дальнем Востоке».

 

В.К. Фадеев спорил? Значит, можно было спорить со Сталиным?

 

Т.Х. А почему нет? Фадеев не просто спорил, а очень резко возражал Сталину. К согласию, к консенсусу они не пришли. Сталин тогда обратился к членам Политбюро: «Каково ваше мнение?» Они говорят, что премию надо дать. Сталин: «Значит, надо дать». И «Даурии» дали Сталинскую премию вопреки тому, что председатель Комитета по литературе был настроен против.

 

В.К. Политбюро поддержало не председателя, а членов комитета? Интересный эпизод. Тихон Николаевич, значит, вы бывали на всех таких заседаниях?

 

Т.Х. Да. Я не так спорил, как Фадеев, но однажды тоже была характерная ситуация. В то время появился балалаечник Павел Иванович Нечепоренко. Потрясающий музыкант! Он сейчас профессор Российской музыкальной академии имени Гнесиных. А тогда, когда я его впервые услышал, я просто обалдел. Тут же решил показать его всему комитету и представить на премию.

 

Все прослушали и пришли в восторг, он обворожил весь комитет своим мастерством. Словом, прошёл единогласно. Докладываю на Политбюро, говорю о Нечепоренко как о настоящем явлении: играет на народном инструменте так, что его называют «Ойстрах на балалайке». Скрипач Ойстрах тогда был знаменит невероятно… И вдруг присутствующий здесь руководитель Комитета по делам искусств Беспалов Николай Николаевич взял слово и говорит, что нельзя же присуждать Сталинскую премию балалаечнику. Балалайка — что это, дескать, за инструмент? Всё-таки он, Николай Николаевич, был, по-моему, не очень компетентный человек, а главное — к музыке не имел никакого отношения. Ну вот: давать Сталинскую премию балалаечнику — это, мол, как-то несолидно.

 

И вдруг я слышу, как Сталин, который сидит от меня справа, говорит глухо: «Пожалуй». Я чувствую, что вся моя конструкция ломается, сейчас всё рухнет. Прошу слова и говорю, что меня удивляет выступление Николая Николаевича Беспалова. Разве можно так судить? Ведь проблема балалайки была решена ещё в XIX веке, когда появились такие виртуозы, как Андреев, Трояновский. Они приезжали ко Льву Толстому, старец плакал от их исполнения. А сейчас балалайка — это инструмент, который изучается в наших консерваториях. Нечепоренко окончил Ленинградскую консерваторию, это образованнейший музыкант, изумительнейший балалаечник. Поэтому нынче говорить о балалайке лишь как о деревенском народном инструменте, с некоторым пренебрежением — это не просто наивно, это недостойно, так нельзя! Я произнёс это, видимо, с таким большим темпераментом, что Сталин, немного подумав, говорит: «Значит, надо дать».

 

В.К. Вот это интересно, что он так прислушивался к мнению профессионалов.

 

Т.Х. Я вам рассказал факты, а вы делайте выводы.

 

Нет, всё это было не зря

 

В.К. Теперь вот что я хотел спросить. Вы руководителем Союза композиторов оказались с лёгкой руки, если можно так выразиться, Сталина и оказались чуть ли не на 45 лет?..

 

Т.Х. 43 года.

 

В.К. Тихон Николаевич, конечно, я понимаю, что эта работа крала у вас время от личного творчества. Но скажите, при всей её неблагодарности какое-то удовлетворение у вас от тех лет осталось?

 

Т.Х. Я должен вам искренне сказать, что не только не ругаю эти годы и свою роль в них. Я считаю, что Сталин правильно меня назначил.

 

В.К. А почему вы так считаете? И, кстати, как думаете, почему он именно на вас тогда остановился?

 

Т.Х. Он знал мою музыку. Он, как я уже сказал, был на моей опере «В бурю» в 1939 году. Конечно, знал музыку к кинофильмам «Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны». Шепилов потом в одном интервью говорил, что Сталин музыку мою хорошо знал. А теперь я вам скажу, почему считаю, что моё назначение было благом. Потому что я любил и люблю музыку своих коллег, у меня никогда не было никакой зависти ни к кому!

 

В.К. А знаете, я это заметил. И по вашим выступлениям в прессе, и вот теперь по личному нашему общению, по высказываниям, которые слышу от вас. Я это давно почувствовал.

 

Т.Х. У меня была своя судьба композиторская. Мне не надо было никому завидовать. И я не дорожил этим креслом как таковым, даже отказался от заработной платы генерального секретаря…

 

В.К. Вот это да!

 

Т.X. Я считал и считаю, что общественная работа должна делаться без вознаграждения. Жить ты должен своей профессией, свой кусок хлеба зарабатывать своей профессией. Если ты не можешь этого сделать, ну и терпи тогда. А я был востребованный композитор, я много писал музыки, несмотря и на дополнительную занятость…

 

Старался никогда не давать в обиду никого. Если я считаю, что человек настоящий, талантливый, я его в обиду не дам. У меня такой характер. Были и трудности, такие трудности, что я даже заболел. У меня было истощение нервной системы, нарушение мозгового кровообращения… Меня спасла тогда Клара, моя покойная ныне жена. Она вообще сыграла в моей жизни огромнейшую роль, а в особенно сложных ситуациях она меня просто спасала.

 

В.К. Тихон Николаевич, и главное удовлетворение от этой работы многолетней у вас связано, стало быть, с тем, что вы могли сделать добро для своих коллег?

 

Т.Х. Старался делать. Союз композиторов СССР — это богатая была организация, у нас же был бюджет 20 миллионов в год. Мы строили дома творчества, мы строили жилые дома, бесплатно раздавали квартиры композиторам, мы устраивали пропаганду их музыки, было Бюро пропаганды. Много заказов было от радио, от министерства. Композиторы получали деньги за издание своих произведений, за выступления, за авторские концерты. И могли спокойно жить и работать. A домa творчества? Ведь буквально за символическую плату каждому давался отдельный домик, трёхкомнатный, со всеми инструментами. Так что каждый Дом творчества — это было много домов. И вот таких домов творчества по всему Советскому Союзу мы построили несколько. И композиторы приезжали с семьями, отдыхали там и работали…

 

Нет, я не жалею о времени, затраченном на работу для моих коллег.

 

В.К. То есть вы бескорыстно отдали это своим товарищам?

 

Т.Х. И я этому рад. Прямо скажу, может быть, защитить человека в определённых ситуациях мог только я. Потому что мне в ЦК доверяли. Я же вырос на глазах у всех. Я приехал сюда, в Москву, из провинции мальчишкой пятнадцатилетним, я учился у всех на глазах, меня все знали как облупленного — и вверху, и внизу, и посредине. Поэтому я был для всех свой человек, в том числе и для композиторов. А главное, повторюсь, я любил делать добро. С удовольствием занимался строительством и домов, где давались квартиры людям, и домов творчества, и издательств…

 

В.К. А ведь сейчас, Тихон Николаевич, наверное, нет таких возможностей у Союза композиторов?

 

Т.Х. Да и денег нет! Наоборот, всё расходится по рукам, всё сдано в аренду.

 

В.К. Я помню, вы мне говорили о том, как сложно молодому композитору сейчас: надо нанимать за свои деньги оркестр, платить за зал и так далее.

 

Т.Х. Я могу вам привести свой личный пример. За один зал, чтобы прошёл там мой концерт, с меня потребовали такую сумму, что я отказался.

 

В.К. И вот в этой обстановке, в которой приходится работать музыкантам, в этих труднейших условиях вы всё-таки видите молодых талантливых людей, которые заявляют о себе?

 

Т.X. Очень много. Да, трудные, весьма или даже крайне трудные материальные и бытовые условия, но наши педагоги настолько проникнуты величием нашей культуры и наших традиций, что часто буквально за копейки занимаются с талантливыми людьми. Есть мальчишки, которым 14—15 лет, а они играют уже как большие пианисты.

 

Но без государственной поддержки, как было при Советской власти, большой культуры не будет! Спонсоры любят больше класть в свои карманы, а вынимать оттуда не очень-то хотят. Нет, на одних этих «спонсорах» мы далеко не уедем…

По страницам газеты «Правда», Виктор Кожемяко

 

 

Короткий URL: http://kommunist-kalugi.ru/?p=5310